Поздней весной 1987 каждое раннее утро на улице Герцена в течение трёх недель начиналось одинаково. Сквозь блики солнечной листвы и звуки музыкальных разминок из открытых окон к главному зданию Московской консерватории подъезжал новёхонький красно-белый автобус. Сделав лёгкий книксен носом в тротуар, он жестом удалого гармониста распахивал все двери и вытряхивал под дрожащую со сна листву кучку стильных иностранцев. Молодые люди «всех полов» не старше тридцати потягивались со сна и шутили по-французски.

М.Розенталь. Коллаж с фотографией Vasco Ascalini ©Е.Кондратьева-Сальгеро

На поручни мягко опускалась холёная женская рука, и степенно появлялась милейшая дама «в возрасте» с чудесной улыбкой. И уж совсем последним энергично выпархивал, потирая руки, маленький светлый человек. С голубыми глазами.

Студенты и сотрудники консерватории, ненавязчиво караулившие во дворе и в окнах, вытягивали шеи и почтительно перешёптывались: «Это он? Вот этот? А дама? Супруга?»

Впервые в России готовилась постановка оперы Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда», вдохновлённая пьесой мистического М. Метерлинка. «Концертная» версия: ни декораций, ни костюмов, только музыка и голоса. Оркестр — студенты Московской консерватории. Солисты — выпускники французских оперных школ. Дирижёр — величина мировая галактического признания. Манюэль Розенталь.

Ученик и большой друг Равеля. «Коллега» Ингельбрехта и Тосканини. C каждым из них работал на равных. А дирижёром стал с одного взмаха лёгкой руки своего «первого учителя». До этого был «просто композитором». Когда в 1928-м ему предоставили оркестр для исполнения собственных произведений, Равель уточнил, что дирижировать придётся самому и в ответ на испуганное «но я не...» отрезал: «Так станете! И станете исключительным дирижёром». Kак в партитуру глядел!

К 1934-му, ко времени создания Национального оркестра Франции, репутация Розенталя именно как дирижёра «исключительного» окончательно взяла верх над его композиторством. И именно ему (тридцатилетнему!) Ингельбрехт предложил сотрудничество.

Tогда, в 1934-м, ему довелось поработать с самим Тосканини, от которого, по его собственному признанию, он за один вечер получил столько, сколько от Ингельбрехтa в час по чайной ложке за год...

«Всё делайте сами, Розенталь, — говорил Тосканини, — ничем не гнушайтесь! Это единственный способ быть уверенным в результате. Я сам ездил в Байройт, чтобы своей рукой переписать партитуру «Тангейзера» — от первой до последней ноты. И только эту партитуру я даю своим музыкантам, потому что там нет типографских опечаток. Никогда не полагайтесь на случай. Работайте, работайте, работайте...»

А десять лет спустя, в 1944-м, Национальный оркестр Франции возглавит «сам» Розенталь. Но за эти десять лет сменится такое количество тональностей и инструментов, какое не снилось ни одной симфонии.

Война, участие в сопротивлении, плен. А в плену — с согласия немецкого командования — представьте себе, оркестр! Оказалось, он был известен среди немецких меломанов, и ему «пошли навстречу» несмотря на «происхождение». Собрали всё, что отыскалось: немецкие солдаты «пожертвовали» губные гармошки, флейты, скрипки и даже одну виолончель, на которой играл душевно какой-то офицер СС. Сымпровизировали ксилофон, кастаньеты и нечто вроде более ударных инструментов. И бравый солдат Розенталь (в чине прапорщика) возглавил этy невероятную компанию...

Потом было освобождение, скитания, лишения, невероятные приключения с «аусвайсами», трибуналами и обвинениями в шпионажах всех мастей. Как водится, после плена-то.

Осенью 44-го, когда всё объяснилось, отмылось и улеглось, он возглавил Национальный оркестр Франции, в то время почитавшийся «лучшим в Европе и в мире». Первый же поставленный им концерт перевернул души и понятия. Он решил начать его с гимнов союзников. После xорошо всем известныx «Марсельезы», «God Save The King» и «God Bless America» в театре на Елисейских полях вдруг зазвучал советский гимн в необыкновенно насыщенной аранжировке. Тогда, в сентябре 1944, только что освобождённый Париж плохо представлял себе, что война не окончена, что где-то за линией горизонта с остатками Третьего рейха ещё бьются русские, а их гимн уже празднует победу. Гимн этот без всякой партитуры Розенталь (сам, всё сам!) на слух урывками «списывал» со случайных радиопередач сквозь шумы и помехи бурлящих событий. В архивах французского радио сохранилась уникальная запись этого концерта.

Ну, а дальше пойдёт послевоенная очень насыщенная жизнь, где «скитания» станут творческими путешествиями по шару земному восторженных почитателей. Лондон, Буэнос-Айрес, Нью-Йорк, Сиэттл. И вот, 1987 — Москва.

Тогда ещё его не «расписали хохломой» поневоле шаблонные биографы и мало кто знал, что, по сути, это «возвращение». К истокам. Сам он так и говорил. Потому что «незаконнорожденный сын русской еврейки от отца-француза, названный христианским именем Эмманюэль», это тоже он.

Его мать, Анна Деворзоцкая, в 1885 году ушла из Москвы... пешком в Европу. На несколько лет задержалась в Австро-Венгрии, а после дошла-таки до Парижа. Сыну, как только он начал учиться музыке (играл на скрипке с девяти лет), всегда говорила: «Ты обязательно вернёшься «туда» и «там» сыграешь». Он «там», в Москве, тогда это рассказывал. Потом биографы так и записали.

Говорил, что партитуру оперы Дебюсси впервые «прочёл» в 14 лет. А дирижировать шедевром ему пришлось в 83 года. «Пеллеаса и Мелизанду» со времён её написания в 1902-м не знала даже царская Россия. «У меня две премьеры, — подмигивал он в перерывах на репетициях. — Исторический момент на исторической родине».

Вообще, он всё делал хорошо и неутомимо: и шутил, и работал. Он замечательно изъяснялся: мы, переводчики, особенно это ценили. Солисты-французы и студенты Московской консерватории, с которых он семь потов сгонял за одно утро, тоже признавали, как с ним всё просто и понятно. Какой-то светлый, светлый человек! «Только работать», всё делать самому и ничем не гнушаться. Очаровательная его супруга смеялась, провожая взглядом измотанных исполнителей, плетущихся на «паузу, десять минут!»: «Это не человек, а авантюра в вечном движении...»

Oна рассказала, как его однажды «выгнали из театра за аморальное поведение», потому что её, оперное сопрано Клодин Верней, пропечатали в афише как «Мадам Розенталь», в то время как они ещё не были женаты. Эту историю я гораздо позже прочла в одной из сносок у дотошных биографов (дело было в Сиэттле в 1951).

В Москве, в 1987, после «оглушительного» успеха премьеры, на вопрос: «Вам понадобилось 83 года и знаменательное событие, чтобы, наконец, приехать в Москву. Через какой срок вы думаете повторить поездку?» Он тогда лукаво подмигнул всем присутствующим: «Я не возьмусь утверждать, что буду жить вечно. Но на какую-нибудь сотню лет, думаю, меня хватит. Я крепкий. У меня своя партитура, и я намерен сыграть её до последней ноты.»

Свою партитуру он дописал собственноручно до финального взмаха той самой палочки, превращающей «ноты» в «музыку». Остановился на кульминации. До «ровного счёта» — его 99-летия — не хватило всего нескольких дней. Очень светлый был человек.