Меню

Русский очевидецL'Observateur russeФранцузская газета на русском языке

Menu
jeudi, 12 décembre 2024
jeudi, 12 décembre 2024

« Le Refuge » aux îles Solovki rapporté par l’écrivain Prilepine à Paris

Propos recueillis par Elena Iakounine, traduction de Ornella Maigné0:28, 9 février 2015RencontresImprimer
В конце января в Париже в шестой раз прошли Дни русской книги и русскоязычных литератур.
На них выступали писатели из Прибалтики, Белоруссии, Украины, Молдовы и само собой из России.
«Русский очевидец» оказался на встрече, на которую без предварительной записи попасть было невозможно. Организаторы заранее подстраховались, т.к. знали, что мест всем все равно не хватит.

La sixième édition des Journées du livre russe et de la littérature russophone s’est tenue à Paris. Y participaient des écrivains venus des pays baltes, de Biélorussie, d’Ukraine, de Moldavie et bien sûr de Russie.

L’Observateur russe était présent à l’occasion de cette rencontre, à laquelle on ne pouvait assister sans enregistrement préalable. Ses organisateurs avaient pris des garanties, sachant que le nombre de places serait de toute façon insuffisant.

На встрече с Прилепиным в Париже | Prilepine à Paris. Photo:E.Iakounine

Послушать пришли автора, чья книга в последние шесть месяцев бьет все рекорды по продажам в России. Захар Прилепин приехал поговорить об «Обители» или о Соловках, что, в принципе, одно и то же.
Французы про советские лагеря наслышаны. Более чем. В том числе благодаря Солженицыну и Шаламову. Первое издание Архипелага ГУЛаг на русском языке печаталось тайно в Париже, и было это в 1973 году. Вышел он довольно быстро и во французском переводе.
Лагерная литература об ужасах советизма, реальных и мнимых, была в условиях холодной войны крайне востребована во всем мире и всячески популяризировалась.
Для пришедших на встречу взгляд Прилепина оказался совершенно неожиданным, не укладывающимся в привычное западное представление о советских ужасах.

On est venu écouter un auteur, dont le livre ces six derniers mois bat tous les records de vente en Russie. Zakhar Prilepine était venu parler de son livre « Le Refuge » ou des îles Solovki, deux sujets qui en réalité n’en font qu’un.

Plus que tous les autres, les français ont eu les oreilles rebattues des camps soviétiques. Notamment grâce à Soljenitsyne et Chalamov. La première édition de L’Archipel du Goulag a été imprimée clandestinement à Paris en 1973. Par la suite il est sorti rapidement en traduction française.

La littérature des camps sur les horreurs – réelles et imaginaires- du soviétisme était, dans un contexte de guerre froide, très réclamée dans le monde entier et popularisée par tous les moyens.

Pour les auditeurs de cette rencontre le regard de Prilepine s’est avéré tout à fait inattendu, n’intégrant pas la représentation occidentale habituelle des crimes soviétiques.

[HwaWH36YHk0]

Итак, «Русский очевидец» был в числе немногих, втиснувшихся в небольшой зальчик. Поэтому нам захотелось поделиться с нашими читателями выдержками из рассказа Захара Прилепина о том, как и почему он взялся за столь неоднозначное и щекотливое описание.
Причины и истоки «Обители»
«Солженицын и Шаламов – безусловно, неоспоримые величины, и я ни в коем случае не занимаюсь ревизионизмом. У меня три причины говорить о том же, о чем говорили они. Тюремная тема напрямую связана с биографией моей семьи. Прадед сидел в сталинских лагерях, дед – в немецких, а мои товарищи из числа политической оппозиции прошли через тюрьмы современной России.
Вся лексика, предметы лагерного быта, привычки и повадки – из действительности, рядом с которой я рос.
В произведениях Солженицына и Шаламова нет одного важного ракурса, у них повествование всегда ведется от лица зека. В России, наверное, вообще нет текста, где повествование происходило бы от лица лагерной администрации. На самом деле выбор: ты жертва, а ты — палач не настолько элементарен, как может показаться, зачастую эти понятия взаимозаменяемы. С. Довлатов написал повесть « Зона» о том, как он служил охранником в тюрьме в 60-е годы, когда его призвали в армию. Но если бы он жил раньше, то скажем, в 1937 году он волею судьбы оказался бы в сталинских лагерях….
У меня была возможность получить доступ к документам Соловецкого лагеря, которой не имели Солженицын и Шаламов, и возможность взглянуть, отступив на сто лет от этих событий. Это и дало мне основание, чтобы темой заняться.
Сначала я два года просто читал литературу, работал с источниками и дочитался до такой степени, что закипел, как самовар. Это стало моей жизнью, плотью. Я всю комнату уставил фотографиями, нарисовал план Соловецкого лагеря, фактически переселился туда. Сейчас я уже не помню, где там правда, а где — не совсем.
Я не люблю писательскую мистику: дескать, я записываю, а Бог мне диктует. Но я ловил себя на мысли, что заканчивая главу, не знал, что будет дальше, а ночью происходил как укол, я просыпался и видел вспышку и уже знал, что будет в следующей главе. Роман сам меня за собой вел.
«Обитель» — это роман, художественный текст, а не документ.
Лагерная администрация списана с тех, на чьи фотографии я смотрел и чьи биографии изучал. Но это не столь важно. Насколько реальны персонажи «Войны и мира»? На самом деле все именно так и было, как у Толстого.
Мои дед и прадед очень неохотно говорили о своем лагерном опыте. Запомнились какие-то обрывки фраз, по которым я восстанавливал историю. Осталось детское физиологическое ощущение огромной истории.
На самом деле свод воспоминаний о Соловецком лагере огромен. Если собрать в тома, получится десятитомник воспоминаний узников.

« L’observateur russe » figurait ainsi parmi les rares à avoir pu se faufiler dans la petite salle. C’est pourquoi nous avions à cœur de partager cette rencontre avec nos lecteurs et avons décidé de publier des extraits du récit de Zakhar Prilepine ayant livré comment et pourquoi il s’est attelé à une description si ambigue et si délicate.

Les raisons et les sources du « Refuge »

« Soljenitsyne et Chalamov sont définitivement de grandes figures incontestables et je ne m’attèle en aucun cas à une forme de révisionnisme. J’avais trois raisons de parler de ce dont ils ont parlé. La thématique carcérale est directement liée à la biographie de ma famille. Mon arrière grand-père a fait l’expérience des camps staliniens, mon grand-père des camps allemands et mes camarades dans les rangs de l’opposition politique sont passés par les prisons de la Russie contemporaine. Le langage, le quotidien de la prison, ses habitudes, ses usages, c’est une réalité avec laquelle j’ai grandi.

Dans les œuvres de Soljenitsyne et de Shalamov il n’y a pas de point de vue dominant. Chez ces écrivains, la narration est assumée par le personnage du zek. (Abréviation du russe политический заключённый – le prisonnier politique- NDTR). En Russie, on ne trouve probablement aucun texte dans lequel la narration est assumée par un personnage issu de l’administration pénitentiaire. En même temps le choix — tu es victime ou tu es bourreau — n’est pas aussi élémentaire qu’il peut sembler, ces concepts sont en partie interchangeables.

S. Dovlatov a écrit la nouvelle La zone sur son expérience de gardien de prison dans les années 60, lorsqu’il fut enrôlé dans l’armée. Mais s’il avait vécu plus tôt, disons en 1937, il se serait alors retrouvé par la force des circonstances dans les camps staliniens.

J’ai eu la possibilité d’accéder aux documents du camp des îles Solovki, possibilité que n’avaient pas Soljenitsyne et Chalamov, tout comme de la possibilité de prendre cent ans de recul sur ces évènements. Cela m’a fourni une base pour entamer mon travail sur cette thématique.

Au début, j’ai pendant deux ans lu cette littérature, j’ai travaillé avec les archives existantes. J’avais tellement lu quе j’ai atteint l’ébullition, comme un samovar sifflant son jet de vapeur. C’est devenu ma vie, ma chaire. J’ai garni toute la chambre de photographies, j’ai dessiné le plan du camp de Solovki, de fait je me suis déporté là bas. Aujourd’hui, je ne me souviens déjà plus, de ce qui est vrai dans tout ça et ce qui ne l’est pas tout à fait.

Je n’aime pas la mystique de l’écrivain : soi-disant je ne fais qu’enregistrer ce qui m’est dicté par Dieu. Cela étant je me suis déjà surpris à penser, finissant un chapitre, que je ne savais pas ce qui allait suivre et la nuit, en me réveillant, se produisait comme une piqûre, je savais ce que j’écrirai. Je me réveillais et voyais une étincelle et je savais déjà ce qu’il y aurait dans le chapitre suivant. Le roman m’a guidé.

« Le Refuge » : sans conteste un roman, une fiction et non un document d’archive

L’administration des camps a été calquée sur celle des photographies que j’ai vues et des biographies que j’ai étudiées. Mais ce n’est pas d’une grande importance. A quel point les personnages de Guerre et Paix sont-ils réels ? En fait ce roman est une réalité en soi, tout y existait, comme chez Tolstoï.

Mon grand-père et mon arrière grand-père parlaient de leur expérience des camps avec une grande réticence. Ils prononçaient quelques bribes de phrases à partir desquelles je reconstituais l’histoire. Il en est resté une sensation enfantine d’ordre physiologique d’une histoire immense. En même temps le corpus des mémoires sur le camp de Solovki est considérable. Si l’on réunissaient ces mémoires sous forme de tomes, les souvenirs des prisonniers occuperaient dix volumes.

[NAPrDmhtS3A]

Оспаривать свидетелей – чудовищный грех, но…
Работа с внутренней документацией лагеря показывает, что там курсировало огромное количество всевозможных слухов, которые либо не совсем подтверждаются документами, либо совсем не подтверждаются, являясь мифологией.
Такие вещи происходят в любой ситуации. Я участвовал в военных событиях в Чечне. Там все время ходили слухи, что, например, на соседнем участке был бой, погиб весь отряд, потом выяснялось, что была ночная перестрелка и погибло два человека. Такие слухи приходится перепроверять, и документально они не подтверждаются.
У Дмитрия Лихачева в мемуарах есть описание ночи, когда был раскрыт белогвардейский заговор, в результате которого было расстреляно 400 человек. Это не подтверждается документами, было расстреляно 36 человек, но Лихачеву неоткуда было это узнать.
Сейчас идет война на Украине, я там периодически бываю и хочу сказать, это происходит сегодня и сейчас, этому есть тысячи свидетелей, но количество вранья по этому поводу в российской, украинской и в европейской прессе просто непостижимое. А я пишу о лагере столетней давности. Я чувствовал себя не летописцем, а следователем, сопоставляя факты, улики.

Contester les témoins – un monstrueux péché mais

Le travail avec la documentation interne des camps montre qu’y avait cours une quantité très importante de toutes les rumeurs possibles, que ne confirmaient pas vraiment les documents, soit n’était aucunement confirmées par les documents, s’apparentant à une mythologie.

De telles choses se produisent dans n’importe quelle situation. J’ai participé aux hostilités en Tchétchénie. Des rumeurs y couraient sans cesse, comme quoi par exemple un combat se déroulait sur un site voisin, qu’y avait péri un détachement entier, par la suite il s’avérait que deux personnes avaient trouvé la mort lors d’un échange de coups de feu nocturne. De telles rumeurs doivent être soumises à une vérification et ne sont pas confirmés par les documents.

Dans ses mémoires Dimitri Likhatchev livre la description d’une nuit au cours de laquelle fut découvert un complot de gardes blancs, découverte suite à laquelle furent fusillées 400 personnes. Cela n’est pas confirmé par les documents. Furent fusillés 36 personnes, mais à l’époque Likhatchev n’avait aucun moyen de le savoir.

En ce moment fait rage la guerre en Ukraine. Je m’y rends périodiquement et je tiens à dire que cela se passe en ce moment, des milliers de gens en sont témoins, mais la quantité de mensonges à ce propos dans la presse russe, ukrainienne et européenne est tout bonnement inconcevable. J’écris quant à moi sur les camps du siècle dernier. Ce faisant, je ne me considérais pas comme un chroniqueur, mais comme un enquêteur, qui compare des faits, des preuves.

[_dzKZuiuNI4]

Месседж романа
Когда у Толстого спросили, о чем Анна Каренина, тот произнес: «Чтобы ответить на этот вопрос, я написал роман».
Мой роман не о лагерях. Он о русском человеке, его характерных качествах, выживаемости, его зверстве, привычках, характере, устойчивости, необидчивости.
Можно ли убежать с Соловков?
Побеги на Соловках случались и успешные тоже, ряд свидетельств сохранилось. Была реальная ситуация, когда белогвардейцы создали настоящую организацию, которая собиралась захватить лагерь, следом пароходы, чтобы доплыть до материка и уйти в Финляндию боевым рейдом. За несколько суток побег был сорван, и прошла череда расстрелов, в которой чуть не погиб Дмитрий Лихачев.
Этот лагерь в 20-е годы был удивителен, там сидели священники (119 человек), рядом с ними проштрафившиеся чекисты (более 400 человек), эсеры, меньшевики, крестьяне, рабочие, аристократия, театралы, музыканты, представители всех конфессий. То есть это был такой Ноев ковчег. В 40-е и 50-е годы лагерь уже не являл собой такого многообразия слоев. Вообще такое разнообразие привычек и говора можно встретить только в тюрьме или на гражданской войне
Когда я сейчас приезжаю в Донбасс, мне это важно сказать, там, в подразделениях ополченцев одновременно находятся мои товарищи оппозиционеры — бывшие национал-большевики, бывшие фээсбешники, учителя рисования или музыки, шахтеры. И все они образуют единую среду, неестественную, но крайне любопытную.
Я выбрал 20-е годы прошлого столетия, конец гражданской войны, финальный аккорд Серебряного века, который закончился в этом лагере. Я выбрал это время в силу кошмарного и удивительного разнообразия типов и персонажей.
Советская система хотела перековать человека, у нее ничего не вышло, и лагерь превратился в чудовищную мясорубку. Но в начальные годы лагеря там происходили странные вещи, которые сегодня могут удивить. Там работало два театра, три оркестра, был создан колоссальный музей церковных ценностей. Проходила огромная научная работа, было полное лагерное самоуправление т.к. всеми ротами и подразделениями управляли сами лагерники.
Д.Лихачев пишет в мемуарах, что не надо описывать Соловки исключительно как место ада, «там шла интересная творческая работа». Наряду со зверствами. Но в воспоминаниях ведь не напишут, что играли в театре. За тех, кто смолчал, я какие-то вещи досказал.
Все чекисты, которые управляли лагерем, сами потом сели или были убиты. Половина лагерной администрации была расстреляна в том же самом лагере.
Отзывы на «Обитель» в России
Были ругательные отзывы с двух разных сторон. Одни писали, что я антисоветчик, русофоб, ненавидящий Россию и описывающий все ее ужасы. Другие – что я пытаюсь оправдать лагеря и выступаю в качестве адвоката сталинской системы. Этих критиков свести бы, чтобы они между собой как-то договорились.

Le message du roman

Lorsque l’on demandait à Tolstoï ce dont parlait Anna Karénine, celui-ci répondait : « C’est pour répondre à cette question que j’ai écris ce roman ».

Mon roman n’a pas pour sujet les camps. Il a pour sujet l’homme russe, ses qualités caractéristiques, sa capacité de survie, sa bestialité, ses habitudes, son caractère, sa constance.

Peut-on s’évader de Solovki ?

Des évasions se produisaient à Solovki, qui réussissaient parfois. Une série de preuves ont été conservées. Une telle situation a eu lieu, lorsque des gardes blancs ont crées une véritable organisation, qui s’apprêtait à s’emparer du camp, puis par la suite de bateaux à vapeurs, pour rejoindre le continent et s’enfuir en Finlande par une incursion militaire. Quelques jours avant sa mise à exécution, l’évasion fut déjouée, s’en suivi une série d’exécutions, au cours desquelles Dimitri Likhatchev passa très près de la mort.

Dans les années 20 le camp Solovki était surprenant. S’y trouvaient des ecclésiastiques (119 personnes) au côté de tchékistes déchus (plus de 400 personnes), des socialistes-révolutionnaires, des mencheviks, des paysans, des ouvriers, des membres de l’aristocratie, des comédiens, des musiciens, des représentants de toutes les confessions. C’était une sorte d’arche de Noé. Dans les années 40 et 50 le camp ne représentait déjà plus cette diversité de milieux. Une telle diversité de coutumes et de dialectes ne se rencontrait alors plus que dans les prisons ou sur le front de la guerre civile.

Quand je me rends aujourd’hui dans le Donbass, j’ai à cœur de le dire, là-bas dans les unités des insurgés se trouvent mes camarades de l’opposition – d’anciens nationaux-bolcheviques, d’anciens collaborateurs du FSB, des professeurs de dessin ou de musique, des mineurs. Et tous forment ce milieu unique, non naturel, mais particulièrement intéressant.

J’ai choisi les années 20 du siècle dernier, la fin de la guerre civile, l’accord final du siècle d’argent, qui s’est achevé dans ce camp. J’ai choisi cette époque en raison de sa variété cauchemardesque et incroyable de types et de personnages.

Le système soviétique voulait rééduquer l’homme, il n’y est pas parvenu et le camp s’est transformé en un monstrueux hachoir à viande. Les premières années se produisaient dans ce camp des choses étranges, qui peuvent aujourd’hui surprendre. Deux théâtres, trois orchestres y fonctionnaient, un musée colossal des valeurs éclésiastiques y fut crée. Un immense travail scientifique s’y donnait, il y avait une autogestion totale du camp, puisque toutes les « bouches » et les unités étaient dirigées par les prisonniers eux-mêmes.

Likhatchev écrit dans ses mémoires qu’il ne faut pas décrire Solovki exclusivement comme un lieu infernal, qu’y avait cours « un intéressant travail artistique ». A côté de la bestialité. Mais dans ses mémoires personne en effet n’écrira qu’on y jouait au théâtre. J’ai achevé de dire certaines choses pour ceux qui ont gardé le silence.

Tous les tchékistes qui dirigeaient le camp en ont été par la suite prisonniers ou bien ont été tués. La moitié de l’administration pénitentiaire fut fusillée dans ce même camp.

Réactions au Refuge en Russie

Il y a eu beaucoup de commentaires injurieux de deux côtés distincts. Certains ont écrit que j’étais antisoviétique, russophobe, détestant la Russie et décrivant toutes ses monstruosités. D’autres que je cherchais à justifier les camps et me faisais l’avocat du système stalinien. Si l’on pouvait réunir ces critiques pour les amener à trouver un certain terrain d’entente.

8 commentaires

  1. Вадим dit :

    А где все-таки состоялось мероприятие? Где это «тесное местечко» для тесного круга избранных?

    Почему простых смертных не пускали? Только ли из-за малого метража? И почему нельзя было предоставить большую площадку?

  2. Вадим dit :

    Нацбол, а провокаций боится!

  3. От редакции dit :

    Вадиму. Встреча проходила в рамках Дней русского языка и русскоязычных литератур, в BiLiPo — la bibliothèque des littératures policières (48, rue du Cardinal Lemoine 5e Paris).

    Афиша Дней висела на сайте «Русского очевидца»

  4. Вадим dit :

    Подходящее местечко

  5. Denis dit :

    journeesdulivrerusse.fr

  6. Michel dit :

    Беспомощная неприязнь Вадима удручает.

  7. АНАТОЛИЙ ОВСЯНИКОВ dit :

    РОДИНА! ВСЕ КРИЧАТ-УРОДИНА! А ОНА МНЕ НРАВИТСЯ — РУССКАЯ КРАСАВИЦА!!!

  8. Bear dit :

    «Все чекисты, которые управляли лагерем, сами потом сели или были убиты. Половина лагерной администрации была расстреляна в том же самом лагере.»

    Когда-то, в годы перестройки и сразу после были модны исследования и издания типа «Репрессированная наука», «Репрессированное искусство». Были профессии, среди которых погибла четверть, половина и более от состава. И я задавал вопрос: а какая профессия пострадала больше всего? И ни разу не получил правильного ответа. А больше всего от сталинских репрессий пострадали палачи. Два состава сменились полностью, третий – частично. Т.е. от 200 до 300% представителей професии.

Laisser un commentaire

Votre adresse de messagerie ne sera pas publiée.

Envoyer un message
  1. (champ obligatoire)
  2. (e-mail correct)